Свет в одном углу никогда не гасили. Медсестры менялись: меня не оставляли без присмотра, как праздничную индюшку в духовке. Я мучилась кошмаром – машина, авария, окровавленная голова Терри падает на спинку сиденья, глаза ее пусты и неподвижны. Новые страхи мешались со старыми – Большой Роан наваливается на меня, Рони стреляет в него, – опять голова, красная от крови, но уже Большого Роана.

Ужас, паника, гнев и печаль смешались у меня в голове, как будто бы я смотрела криминальную хронику. И вдруг меня затошнило от страха.

Я услышала шаги, мягкие, крадущиеся, потом увидела руку на шуршащей простыне, потом почувствовала ее осторожное прикосновение к моему плечу.

Я была в темном туннеле, в конце его видела свет.

Рука – точнее, пальцы – отодвинули прядь с моего лба и осторожно погладили мою щеку. Я смотрела, не поворачивая головы. Я увидела серебристые, полные слез глаза на измученном лице со знакомыми до боли чертами: четкие контуры угловатого лица, темные взлохмаченные волосы.

Красивый мужчина в светлом кожаном пиджаке и рубашке с расстегнутым воротом. Пальцы пахнут табаком.

У меня остановилось сердце. Я почувствовала облегчение и восторг.

– Клер, – сказал он низким голосом. Время сместилось. Точнее, остановилось. Точнее, повернуло вспять. Я была счастлива.

– Они не собираются оставлять тебя в этом приюте, – сказала я. – Они понимают, что были не правы. О! Рони, я так тебя люблю.

– Я думал, – сказал он, наклонившись ко мне, – что ты меня забыла. – Голос его был хриплым.

Видение исчезло, потом вернулось. Прошло двадцать лет. Мы выросли.

– Роан, – пробормотала я. – Я виновата, что погибла Терри. И Большой Роан тоже. Мне очень жаль.

– Боже мой, – прошептал он, и лицо его было совсем близко. Эти серые глаза преследовали меня в снах – злые, непримиримые. – Я все о тебе знаю, – прошептал он. – Что пишешь, что сделала. Это не твоя вина – ни тогда, ни сейчас.

Он сел на стул, пододвинул его к кровати и говорил со мной – не знаю, сколько – минуты, часы, дни, годы. Я смотрела на него из глубины своего сна, слушала его голос, и это успокаивало. Наконец я сказала:

– Тебе больше не нужна помощь по грамматике. – Он спрятал лицо в ладонях и какое-то время молчал. Я не помню, о чем разговаривала с ним.

Я чувствовала себя красивой, уверенной и спокойной, потому что я не подвела его, потому что он приехал ко мне, потому что ему дороги наши воспоминания. И он все понял про семью, про наше раскаяние.

– Я все еще люблю тебя, – повторила я.

Он встал, осторожно провел рукой по гипсу, покрывавшему мою ногу от бедра до щиколотки, и поцеловал меня в губы. Его дыхание было таким теплым, как будто бы он был живым, реальным.

– Я тоже люблю тебя, – сказал он. – И когда мы снова встретимся, докажу это.

Я настояла на том, чтобы присутствовать на похоронах Терри. Мама и папа собрали по отелям Джексрнвилла всю семью. Мы приехали на кладбище целым, кортежем взятых напрокат машин. Папа катил меня, окруженную родственниками, в инвалидном кресле.

– О боже, – не поверила я своим глазам. Толпа у могилы насчитывала не меньше тысячи человек. Плакаты над головами пикетчиков торчали, как странные нелепые цветы.

“Правительство мужчин предоставляет права лишь мертвым женщинам”.

“Цветные женщины – вот подлинные жертвы”., “Боритесь, учитесь сопротивляться насилию”. Полиция Джексонвилла регулировала движение. С висящего в небе вертолета шла съемка. Повсюду стояли телевизионные камеры. Пара полицейских, узнав меня, стала расчищать мне дорогу. Тетя Джейн громко спросила:

– Это заупокойная служба или съезд феминисток?

Команда телевизионщиков упорно старалась прорваться через цепь моих братьев, которые во главе с Джошем перекрыли им дорогу.

– Клер, это Марк Грисон с Третьего канала! Несколько слов для нашей программы.

– Уберите его, – зашипела мама.

Папа остановил мое кресло и встал передо мной. Вайолет и Ребекка охраняли меня с двух сторон. Бабушка Дотти прикрывала тылы.

Меня била дрожь. По лицу тек пот. Вытянутая на ступеньке кресла нога в гипсе заныла. Люди целыми группами отходили от могилы и пробивались к живой баррикаде, образованной моей семьей.

– Я хочу уехать отсюда немедленно, – сказала я. – Это не во имя Терри. Это цирк.

– Но мы в ловушке, – простонала моя кузина Ребекка.

Через кордон из моих родственников все-таки прорвались двое дюжих мужчин в темных костюмах. Дорогу им преградил папа с бульдожьим выражением на лице.

– Мы здесь, чтобы помочь вам, мистер Мэлони, – вежливо сказал один из них. – Мы расчистим вам дорогу назад к машине.

– Кто вы, черт возьми? – прогремел папа.

– Личная охрана. Прислана другом.

– Чьим другом?

– Вашей дочери, сэр.

Я слышала все это, но ничего не понимала, потому что почти теряла сознание. “Каким другом?” – думала я, пока меня везли в обратную сторону, а неизвестные охранники как плугом, без малейшей дипломатии расчищали нам путь. Хоп и Брэди подняли меня на заднее сиденье машины, а странные незнакомцы исчезли прежде, чем я успела спросить, кто прислал их.

Я чувствовала, что если начну сейчас распутывать этот клубок, то мне грозит немедленное помешательство.

– Я хочу домой, – сказала я. И это была правда.

Глава 3

Итак, я вернулась домой к зелено-голубым холмам, семье, ферме, большому, беспорядочно выстроенному дому. Здесь вырастали и преуспевали целые поколения.

Народу, снующего туда-сюда, надо сказать, поприбавилось. Многие приходили к Джозефу – слава богу, сенатор представлял шесть горных округов. Многие желали посоветоваться с папой по разным вопросам. Еще крутились какие-то женщины, вовлеченные в мамины художественные общества и благотворительные проекты. С нами жила Аманда, Потому что Джош много путешествовал.

И вот теперь я – единственная нефункционирующая деталь хорошо отлаженной машины. Но так или иначе, я вновь жила здесь.

Уехав в колледж, я поклялась себе, что больше никогда не буду жить в Дандерри. Но через год у моего отца случился тяжелый сердечный приступ, и я вернулась на лето.

Потом я перебралась во Флориду, полагая, что навсегда. Мама после этого целый год пила антидепрессанты. Я приезжала домой, когда, дав жизнь Аманде, умерла при родах жена Джоша. Я приезжала, когда бабушка Дотти упала и сломала бедро, и еще раз, когда умер дедушка. Просто так я не приезжала никогда.

Сейчас же я нарушила мною же установленную традицию. Хотя традиция – это, пожалуй, слишком громко сказано. Тринадцать лет – это не срок для такой семьи, как наша.

Мама поместила меня в бывшей комнате Рони, потому что она была на первом этаже и рядом с кухней. Хоп и Эван повесили нечто вроде трапеции над больничной кроватью, которую папа взял напрокат, и еще одну в ванной. Я могла просить все, что угодно, и все мои желания выполнялись. Для того, чтобы позвать кого-то, я звонила в колокольчик.

Когда наступила весна, я стала кое-как добираться до веранды или усаживалась у окна, пытаясь наслаждаться видом. На самом деле я с упорством идиота растравляла свои раны, занимаясь самокопанием.

Я хотела забыть, кем я была до аварии. Я хотела изгнать из себя дьявола – тщеславную нетерпеливую женщину, которая бездумно рисковала жизнями доверившихся ей людей. И впрямь, как было не доверять ей, этой Клер Мэлони, окруженной заботой и защитой такой родни.

Теперь у меня было два дела. Я тщетно старалась избавиться от той части своего “я”, которая меня не устраивала. И я безуспешно пыталась вспомнить, что той ночью в больнице сказал мне Рони и что я ему ответила. Вот такие были мои заботы.

И подумать только, совсем недавно мне казалось, что я что-то совершила в своей жизни. Впрочем, с этим можно было согласиться и сейчас. По моей милости Терри Колфилд никогда больше не увидит белого света, а Роан никогда не найдет снова дороги домой.